дневники - Валаам

трудничество в христианском монастыре

за полгода до этого события, на одной из випассан в буддийском монастыре монах Аджан Чатри сказал мне, что однажды он целых три месяца провел в христианском монастыре, на острове Валаам; сначала он не понимал, как это буддийский монах будет читать христианские молитвы и стоять службу, о это было испытание его эго; вдохновившись этим, я тоже отправилась в монастырь, пожить несколько недель как монахиня;

два часа ожидания в городе Приозерск и я и еще около 20 человек погрузились в небольшую лодку;
через 4 часа мы были на острове

1-й день

Самое красивое — островки при въезде, зеленые, каменистые, и птицы над кричат. Это хорошо. Это хочется видеть.
Смешанные чувства. Цивилизации много, я люблю дикую природу. Сделанные набережные, туалеты. Все это странно, кажется далеко от… чего? Святости. Такое странное слово.
Послушник Александр дает инструктаж.
Я засыпаю. Большие пуховые кровати. Меня еще качает, или нет. И большое одеяло. Мягкое, как облако. Я не боюсь завтрашнего дня.

2-й и 3-й дни

При входе в гостиницу все забывается. Две кельи на шестнадцать девочек, два туалета, душ, трапезная. Забывается, как только что стоял службу — было холодно, крестился, падал ниц, снова крестился. Слева женщины. Женщин больше, чем мужчин. Мужчины справа. Смешались туристы, паломники, волонтеры и трудники. Еще дети, дети туристы спрашивают маму, когда домой, сколько еще будем стоять...

Вадим в голове [ муж матери, умер 15 февраля 2023 года ], и сразу в горло подступают ощущения горечи. Я же могу тебя отпустить, потом дед в голове [ дедушка по маминой линии умер 10 июля 2021 года ]. При воспоминании о дедушке мысль — не скучаю. Как будто все хорошо, так надо, всему свое время. При мысли о Вадиме — не скучаю, но плохо, не плохо — но печально, грустно — и даже нет. Все это не те термины. При мысли о Вадиме — сразу мысль о Боге, и о том, что хочу просить прощения. Я хочу просить прощения за себя и это как-то связано с Вадимом. Потом думаю, что хочу простить и Бога. Прощаю. Хочу простить отца. Склоняюсь мысленно над его голой макушкой, обнимаю за голову и целую. Я тебя прощаю. Ты не научил меня, пришлось продвигаться по жизни на ощупь. Ты не виноват, ты сам не знал, как учить. Сам не научился, не получилось. А у Бога получилось? Может, он был слишком озадачен, может материя и закон были сильнее. И он смотрел на этот хаос, разрушения, и думал... и плакал — не хотел, чтобы все так было.

Как тебе, Господи, что мы кланяемся тебе в пол, отбиваем колени и голову о холодный каменный пол? А в сердце Иисусова молитва — я бы хотела верить, что ты ее слышишь, но я знаю — не слышишь. Слышать может что-то, что обладает для этого соответствующими органами. Но у тебя этого нет. Ты лишен всего того, что может человек. И ты боишься попробовать ощутить это снова. Ты не слышишь, но находишься в этом, ты не знаешь, но созерцаешь. Через меня. Через этих детей, которым скучно. Приидите, поклонимся цареви нашему Богу. Приидите припадем Христу цареви Богу нашему.

Мне представляется образ — большой большой комок света посередине зала. Спускается откуда то сверху. А я стою и смотрю. Все кланяются.
Комок света входит меня.

Не могу до конца сформулировать, зачем и для чего мой приезд сюда. Освободиться, от смыслов, от концептуальных обозначений, желания разума лезть в эти дебри, ибо там несчастье. Очиститься? Как будто даже физически. Организм, материя, злая все еще материя. Пройтись изнутри веником, отстоять, много молиться. Господи Иисусе Христе, помилуй меня грешного.

Я не знаю, как выглядит Бог, я теперь представляю, как будто держу за руки Христа, и в нем Бог и я говорю ему то, что он хочет. Он хочет прощения. Не земных поклонов, не ритуалов, а простого человеческого прощения.

Турция или сюда, Турция или сюда [ я подавала заявку в монастырь тогда, когда места уже были заняты и меня поставили в список ожидания; отпуск на эти даты был уже запланирован, поэтому я решила, как сложится судьба: место освободиться — поеду, если нет — куплю горячий тур в Турцию]. Все смешалось в доме Облонских. Навоз, земля. Клопы, пауки. На каждой ягодке — за каждую ягодку борьба с Осой, которая ее охраняет. Господи Иисусе Христе, помилуй меня грешного.

Каждому выдаются послушания: мне попались теплицы.
Распорядок дня в монастыре следующий:

с 5 до 9 утра служба в храме

с 10 до 12 работа, послушания

с 12 до 13 обед

с 13 до 18 послушания

с 17:30 до 19:30 служба в храме

потом свободное время

воскресенье — выходной

Одной девочке дали послушание на кладбище. Значит, кто-то ее там звал. А меня земля матушка хочет поближе к себе, а я все равно подпрыгиваю, хочу в облаках еще полетать. Обед. Сегодня постный день, но очень хочется яйцо. Два. Моя коллега сидит предо мной, почистила яйца и предлагает желтки. Давай сюда, три желтка мне в суп. Получаются щи, добротные. Когда зовут на обед, мимо меня идут туристы. Турция или Монастырь, Турция или Монастырь.

Они сделали четыре грядки, когда я лишь одну. Отец Илиодор управляет всем по телефону — нужно торф раскидать поверх навоза. Бабушка, спасибо, что посоветовала взять перчатки. Служба есть самое простое, да, самое простое, почти медитативное действие. А здесь, на послушании... Матушка пришла, сказала: дальше арки ходить не благословляется.
Не благословляется много что.
Благословляется мало что.
Благословение получить сложно.

Очень хочется кофе, с утра выпила кофе. Но кофе нельзя, хотя здесь оно благословляется, но мне не благословляется.

Турция… ладно… возможно, это была бы Абхазия, или другое место, в котором над тобой нет власти, у тебя есть права. Приятная усталость. Нигде нельзя носить штаны, даже в гостинице нельзя носить, мне об этом мило намекнули и поделились юбкой. Юбка тащится за мной, наступаю на нее. Красивая, синяя, приятная. Стать настоящей девочкой? Так странно — без юбки чувствовать себя голым, или без платочка. Платочек слез на ветру. Сразу взгляды. Тяжело. Беззащитно. Странно, волосы не считаются за нечто объемное на голове?

Единственное мое успокоение — дудка, которую я привезла втихаря. Пых пых в туалете и день превратился в хороший.

Что делали весь день? Мешали навоз. Тоскали лейки, выдирали сорняки. В конце надо убраться — самое тяжелое — убираться в конце. До послушания молитва. После послушания молитва. Чаепитие. Чаепитие комфортно, все остальное тягостно. Но на свежем воздухе можно потерпеть.

Турция… эх, ладно. Друг друга называем братья, сестры, как будто нет Я, есть МЫ, только МЫ. Но в негативном аспекте. Отсутствие личности, подчинение всеобщности, всемости. Здесь особенная всемость, это нужно признать. Но терпимая. Христианство и буддизм все таки самые терпимые религии: не проповедуйте сами, говорят они, не насаждайте веру.

Вторая чашка кофе. Благословляю себя в такие тяжелые дни не отказываться еще и от этого. Вспоминаю братьев… братьев! В Афганистане [ в августе я читала книжки С. Алексиевич]. Как будто сама помню и видела и была там. Я конечно пью кофе, а они пили кровь лягушек, потому что нечего больше, а жажда ужасная. И форма… нельзя продолжать. Благодари за то, что здесь по другому, но условия как будто армейские, но все равно по-другому. Да.

Такой длинный день, так много написано. По результатам этого дня я чувствую, что готова отказаться... продолжить путь самостоятельно... но не от Бога, конечно же, не от Бога.
Вечер.
Нет, все таки есть жуткое желание быть здесь, как и жуткое желание не быть. Люди, которые уединяются в скитах — кто они? Две недели быть как монахиня. Давай попробуем. Кто они… что они видят, что они слышат, что в голове, что в сердце… я не понимаю. Я хочу понять.

4-й и 5-й дни

Христианство закаляет характер. Днем почти истерика, истерика по поводу своей ошибки, неправильного решения? Я ошиблась сделав такой выбор? Он неправильный? В сущности нельзя сказать лучше ли копать грядки, копаться в грязи, или отдыхать где-нибудь в Турции или на Мальдивах, что лучше для души — нельзя сказать. Нет лучше или хуже. Есть выбор, в сторону того, куда тебя тянет. Мой выбор, он продиктован кем-то или нет?

Буквально все здесь триггерит меня на злость и непослушание. Глядя на нашего руководителя (в кавычках), которая взяла все привелегии и теперь не работает, но смотрит на нас, мысль только вот какая. Человек, обретая власть, перестает быть христианином, а становится господином над другим человеком. Такая Инна — наш в кавычках руководитель. Триггерит… триггерит…

Хочется мороженое. Сегодня проведу ужин в кафе. Не могу видеть трапезную, нет сил. Это все очень грустно, триггерит. И слово сестры, братья. Вы не имеете права говорить сестры, братья. Все верно. Не имеете. По телевизору показывают обычно — в святых местах святые люди. Я ищу здесь хотя бы одного человека который верит в Бога. Приезжают трудится верующие, уезжают неверующие. Святые места вдохновляют только туристов.

В действительности вера есть там, где хорошо и легко. Я думала все на самом деле не так, но все так. У девочки укус от гадюки на ноге разросся до невероятных масштабов [ на острове Валаам обитают много гадюк, опасных для жизни лосиных вшей, клещей, многие из которых энцефалитные].

Ты не думаешь — голова почти по-буддийски пуста. Два года назад было также тяжело [ в тот период около полутора месяцев я лежала в больнице Скворцова-Степанова]. Только не нужно было ничего делать. Все твое время свободно. И все равно — тяжело. Дома — две недели пятидневной офисной работы также по времени как здесь один день. День тянется медленно — как сотня жизней — один час за несколько дней. А потом было девятнадцатое число [ день выписки из больницы ]— день Преображения Господня. И будет девятнадцатое число [ день отъезда с острова] и я вижу лодку и мы отсюда уезжаем. И я вспоминаю теперь лодку — а ведь прошло всего два дня. И второй день еще даже не закончился.

6-й день

Укладывание себя в кровать в семь вечера. Надеялась — проснусь, погуляю до набережной. Сон. Забытье. До семи утра. Проснусь, подумаю, вспомню, снова упаду спать. Возможно, 14 кегль, действительно, самый идеальный шрифт, чтобы писать, а в период учебы был ненавистен. Снова подумаю о том, что будет завтра, снова упаду спать. Это странное ощущение ненавистности. Трапезная ненавистна — ужинала в кафе, гулять в ту сторону, где теплицы, ненавистно. Читать не хочется. Думала дописать творческую работу — не хочется. Думать не хочется. Только чувствовать. Разбитость. Покинутость. Тебя личным Богом покинутость. Сомнение в триипостасной природе Христа. Как будто есть Дух Святой, а Бог Отец и Личный Бог — а вообще, и Дух Святой — я не чувствую. Смотрю на природу — не чувствую. Смотрю на себя в зеркало — не чувствую. Возможно, период адаптации, а возможно — откровение. А, возможно, я не достаточно чистый сосуд? Почти вражеский протест против всего — против молитв, против людей. Никто не верит в Бога, или верят? Если их вера несомненна — значит не истинна? А если я сомневаюсь?

Одна женщина, приехавшая с нами, уже собирается уехать. Не выдержала. Добрая зависть. Выглядит абсолютно счастливой. Возможно выйдет за порог и расплачется. Никто не знает.

Смотрю на храм — протест. На еду — протест. Еще что? Хочется бросится на поиски, резко сменить направление. Буддизм? Нет, проходили. Дао? Да, но не совсем. Дзен? Все не то. Бегство, бегство от свободы… я просто убегаю. Кто-то может сказать: так сильна твоя вера, что через два дня готова от нее отказаться. А я скажу так. Если быть христианином, это отказаться от того, что даровал тебе Бог — от разума — и просто трудиться, есть и спать, то я скажу, не бежать от разума нужно, но использовать его во благо — разум не противник — разум создает ложные концепции для ложных людей. Отдели зерна от плевел — и разум станет твоим помощником, союзником в благих делах, в более больших, вселенских делах. Используй то, что дано, не беги из крайности в крайность — не беги от свободы в одну, в другую религию. Действуй по сердцу, и если сердце говорит тебе, что есть то, что ты можешь принести в мир — то, чем ты можешь послужить, пусть твоим инструментом будет разум, что угодно. Если можешь служить только телом — служи телом, но если можешь разумом — не отказывайся.

Смирение. Еще несколько недель служить телом. Тело мое слабое. Ему тяжело, ему невыносимо. Оно почти убивает разум. Подчиниться. Не высовываться. В этом будет сила. Нет, не кричать, что тебе плохо. В этом будет сила. Послужить. Хорошо. Послужим.

Я просто надеюсь, что это будет очищение, что у всего этого один исход — чистое тело, в которое может войти Святой Дух. Снова лезет в голову — посмотреть другие религии. Нет, акстись. Ты не в магазине. Многознание уму не научает. Зарывание во множество разных концепций уму не научает. Порождать из себя. Свое. Живое. Индивидуальное. В этом экзистенциализм. Религия — деньги, религия — власть, религия — христианство, религия — экзистенциализм. Нет. Свобода от гнета над тобой понятий «религия», «кредо», «ценность». Я хочу освободиться. Только свобода. Моя «религия» — свобода.

Мне тяжело отказываться от Бога, и я не хочу отказываться. Пусть это будет дао, пусть это будет изначальный импульс, пусть это будет дух во всех нас. Но не Бог философов, не Бог теологов, не Бог богословов, и даже не Бог Авраама, Исаака, Иакова, не личный Бог. Бог личный — тот, в котором вечно сомневаешься, есть или нет. Я не сомневаюсь, но я не могу определить Бога и не могу назвать его чем-то, и молитвы не про Бога и буддийские мантры не про Бога. И Господи Иисусе Христе не про Бога. Про Бога нельзя ничего сказать утвердительно. Когда мы говорим с кем-то, мы говорим с собой — не с личным Богом. Это я одна — рождаюсь, умираю. Другого мне недоступно. Я бы сказала пару лет назад: так могут говорить только невежды. Теперь я так говорю. И в монастыре можно быть человеком, но человеком, лишенным Бога. Можно быть человеком, потому что ты спрятался, и тебе хорошо, поэтому ты человек. На свободе ты никто — и тебе плохо, над тобой и в тебе — ужас бесконечной нескончаемой абсолютной свободы. Бог — это абсолютная свобода.

Бог не дарует абсолютную свободу, а он сам есть абсолютная свобода, необъяснимая, странная, ужасная.

Самый быстрый способ для буддиста избавиться от мыслей — уйти в христианский монастырь. Пожить месяц как христианин. Мысли исчезнут на третий день; ровно три дня христианской жизни и труда нужны для того, чтобы очистить человека от мыслей, от некоторых желаний если угодно. В Буддийском монастыре от скуки — ум погружается в чтение буддийских книг, что тоже плохо. Книжки удаляют от практики. В христианском монастыре читать не хочется, не хочется ровным счетом ничего. Просто момент. Просто «я есть». Это не негативное и не положительное чувство. Положительного в абсолютном ровном спокойствии мало. Тишина, удовлетворение, но разве это счастье? Это счастье для людей, ненадолго вырвавшихся из рутины, для людей, у которых в миру нет ни одной свободной минутки — чтобы побыть «здесь», в мире. В миру люди — в будущем, в прошлом, в работе, в мыслях, в заботах, где угодно — но только не собственно в миру. В медитации, наверное, аналогично. За исключением нескольких минут, когда разум удается схватить за хвост. Но это усилие. Искусственное усилие. Здесь естественно. Здесь превращаешься в естественного наблюдателя, которому ничего не нужно, да и наблюдать собственно не нужно, просто что еще делать? Что еще делать? Смотреть на пауков, трудиться, встречаться со всевозможными лесными жителями, молиться, смотреть на водную гладь, слушать чаек хохотунов, слышать как туристы ходят босиком по воде, говоря «вода замечательная», ходить на службу, бояться подойти к батюшке (почему, не знаю), может скажет то, что не захочешь услышать, креститься, стоять, ходить, лежать, засыпать. Просыпаться. И все. Жизнь такая. Больше в жизни ничего нет. И одновременно с тем, что тебе спокойно, иногда вспоминается мир, и вспоминаются дни труда и кажется — ни там ни там тебе нет места. Нет места ни в миру, ни в монастыре, ни в христианстве, ни в буддизме, ни в еще какой бы то ни было религии. Может место в себе? Ни в этих деревьях, что прорастают из скал, ни в этой водной глади, в которой они отражаются, ни в пении птиц, доносящихся из леса, из гор. Нигде. В себе… в себе звучит так странно, непонятно. Что такое в себе. В медитации ты в себе? Нет. Ты в медитации. В молитве ты в себе? Нет. Ты в молитве. В Боге ты в себе? Нет. Ты в Боге. Возможно — ты во всем и везде, кроме самого себя, возможно «в себе» — абстракция, возможно, «в себе» — быть в принципе невозможно. Значит нет у человека места.

7-й, 8-й и 9-й дни

Захотелось написать большую заметку про Сизифов труд.

Послушания раздавались рандомно. Послушник Александр из Службы благочиния сказал — судил по анкетам. Что могло быть такого в анкете, что определило меня в теплицы? В теплицах жарко, борьба с перепадами температур. Помню в детстве — первый тяжелый обморок. Меня засунули в кедровую бочку. Голова наружу, тело в жаре. В какой-то момент перестала чувствовать. Голова пошла вниз, глаза закрылись, тело растворилось и стало самим теплом. Я не могла управлять телом, но я видела, что происходило вокруг словно через какую-то дымку. Слышала крики, мама звала на помощь, видела не глазами, глаза ведь были закрыты, но как будто все видела, и как мама пытается вытащить меня из бочки, слышала, как кричит, видела сквозь какую-то дырявую полупрозрачную оболочку очертания комнаты, но совсем ничего не чувствовала; пыталась говорить, пыталась кричать, но неуправляемое тело не позволяло. Помню, меня положили на кушетку, мамино лицо… и через пару минут прозрачная пленка начала исчезать и я ощутила связь. Конечности, руки, пальцы, я открыла глаза. С тех пор перепады температур для меня опасные. Сильно нагреешься — заболеешь. Я тренируюсь. Пару минут в сауне — затем пару минут в ледяном душе и так несколько подходов. С солнцем у меня постоянная борьба. Я его не люблю. А тут — теплицы. Жарко. толовая становится тяжелой, металлической, разбухает, болит. Парацетамол одну таблетку. Легче. Потом новый день и снова на солнце. Дожди обещают, но в воскресенье. Воскресенье — выходной.

Теплицами заправляет отец Илиодор. Больше, чем у многих бабушек, что скапливают себе всякого барахла, чтобы все это выносили внуки, барахла у отца Илиадора в теплицах, нажитого за двадцать лет. Что только не найти — старые фантики (кто-то пошутил, что и их отец Илиадор использует, делает их них поделки), открытки, баночки-скляночки, куча одежды... Все нужно! Ничего не выбрасывать. Нашли даже лямку от рюкзака, отдельную от рюкзака. И где-то на другом конце теплицы вторую лямку. Интересно, где этот рюкзак без лямок и зачем он? Мой разум не воспринимает. Со мной всегда один чемодан, сумка. Я могу переезжать, но вещей не прибавляется… зачем мне вещи. Фанатично увлеченная буддизмом в прошлом году я избавилась и от еще большего количества вещей — и теперь пара обуви — на зиму и лето, одно пальто из зимних вещей, несколько комплектов черных вещей. Посуда? Не нужна. Постельное белье? Будет там, где буду жить. Избавилась от украшений, сережек, браслетов, зачем они? Правда чуть позже пришлось все-таки купить себе пару браслетов из камней, потому что не было у тела никакой защиты — тело без защиты принимало сразу весь стресс на себя — минуя прочие преграды. Камни — отличная преграда и отличное вместилище. Главное — на ночь снимать — чистить. Христос говорил — будет с вами минимум вещей, но без еды и без воды вы не останетесь. Бог даст все необходимое.

Барахло отца Илиодора, все в пыли, мы вытаскивали из закромов, с полок, из углов, переносили в соседнюю теплицу и на улицу.
Сестра Анна сказала:
— Год назад делали тоже самое. И два года назад. И три. Десять лет назад мы делали тоже самое. Выносили все эти вещи, которыми никто не пользуется, протирали каждую максимально тщательно, как просил отец, и заносили обратно. И они пылились так еще год.

Чтобы вынести часть лишь — понадобилось нам на пятерых около трех часов.

Выглядит отец Илиадор просто, в рубахе, худенький, я бы сказала красивый мужчина. Молодой, с аккуратной бородой. Бабушка бы сказала "педант". Драили паучьи и тараканьи логова еще четыре часа. Сначала раствором с содой, затем с уксусом. Потом сестра Мария мыла пол. Несмотря на то, что лазили везде с тряпками, по этим грязным никем не мытым десять лет закромам, обросшим паутиной и какой-то слизью, отец Илиадор посмотрел на всю эту идеальную чистоту, посмотрел на нас и вместо слов благодарности заключил грозно: да уж… завтра перемывать буду.

Что перемывать? Идеально чисто.

Еще один отец, не знаю имени. Проходил вчера мимо нас в саду, пока мы отмывали горшки от зеленой тины, отмывали горшки от земли, чтобы затем снова землю туда и насыпать… сизифов труд… проходя мимо нас, он сказал громко, «сестры!». Мы посмотрели на него в ожидании доброго слова или может еще чего, а он скривился в лице и без здрасте или до свидания выкинул резкое: нельзя же так некрасиво горшки ставить, расставьте нормально. Понятия идеального и неидеального, красивого и некрасивого для меня размылись. К Кантовской теории эстетики я никогда видимо больше не смогу апеллировать.

Что такое Сизифов труд? Для мозга это необъяснимо. Не понимает западный мозг зачем делать некоторые бесполезные вещи, он хочет сделать то, что было бы использовано во благо, или хотя бы просто использовано. Сравниваю с буддийской медитацией здешний труд. Есть медитация сидя, есть медитация ходьбы. Когда вот так медленно медленно ходишь — мозг тоже не понимает, зачем? Ведь ты никуда не идешь? Нет конечного пункта назначения. И почему так медленно идешь? Мозгу странно, он начинает скучать, от того больше мыслей в голову лезет. Однако, во время медитации ходьбы мой мозг, вернее, даже можно сказать мой дух — он понимает… это нужно для того, чтобы как раз мозг перестал на все навешивать категории ценности и полезности и мог бы делать что-то просто так, незачем. Но сизифов труд… мозг не понимает зачем, и мозг пожалуй не успокаивается, мозг становится измотанным настолько, что просто уже не способен думать. Мыслей нет не потому, что они естественным образом ушли, а потому что мозг просто устал и послал нас куда подальше со своими идеями. Он говорит, ехала бы в Турцию, это было бы полезнее в сто крат, чем делать бесполезный труд, уставать и более не быть способной к чему-то великому. Вынесли, надорвали спину, вымыли, вычистили, занесли. Чтобы пылилось. И все равно — неидеально!
Смех да и только.

На проповеди говорят — это гордыня. Когда человек надрываясь, работает десять дней подряд, думая, что работает во славу божию, а потом приезжает из монастыря, какой пример он подает другим, что там в монастыре, каторга? Это гордыня, говорит батюшка. Я самый лучший, я все могу, я не смотрю на то, что мне плохо. В этом очень много «я». Но есть другой пример («другой» в смысле не противоположный по значению, а наоборот сходный по значению, даже усиливающий, пример "заигрывания в гордость") — пример, который подают наставники вроде отца Илиодора, матушки Фотиньи в Верхнем Саду и другие, кто следят за послушаниями. Их характер и манера поведения за многолетний опыт один в один — это властные диктаторы, требующие от нас, послушников, проявления той самой гордыни.

Первый вывод, который я сделала: обретая власть, христианин перестает быть христианином, но становится господином над другим человеком. Второй вывод: власть ограничивается только творением своей воли. Милая девушка сидела после послушания, читала в храме книжку. Попалась на глаза своей наставнице. Та, увидев, что она просто сидит, без дела — отправила еще раз протирать подсвечники, которые начисто были ей протерты час назад. Нужно отметить, что дело не в чистоте подсвечников, о них в период отсутствия в монастыре послушников заботиться дай Бог раз в полгода, дело в том, что девушка просто сидела — а сидеть нельзя, нужно работать. Читать нельзя — нужно работать. Не исполнять волю наставницы — нельзя — будет плохо. Как-то девушка Женя, с которой мы теперь работаем в теплице, послушалась в Храме. Тогда был график по десять часов в день, потому что сама наставница так хотела, затем была небольшая революция и график поменяли, чему наставница была очень недовольна. Женя рассказывала, что нельзя присесть — если устал и присел — это карается жесткими взглядами наставницы и желанием запрячь тебя в очередную кабалу. И вот в один из дней Женя по-настоящему упахалась: с утра до самого вечера она идеально вычищала все, везде и была собой довольна. Присела отдохнуть. К ней подошла наставница — ни благодарности, ни похвалы, — здесь это моветон, — сказала: подсвечники недостаточно чистые. И Женя, разозлившись, позволила себе вольность, ответив: на мой взгляд, достаточно чистые. С тех пор она с Женей не разговаривала, и вот уже много лет, и просит не ставить ее на послушания в Церковь.

Мы для них конвейер, сказала женщина сорока лет, послушавшаяся у Фотиньи.

В церкви тебе говорят про гордыню, а на послушаниях говорят: и что что тебе напекло? Плохо чувствуешь себя? А малину кто собирать будет? Что ж вы все такие больные и немощные?. А если невозможно на пекле весь день надрываться из последних сил? Малина ведь важнее чем человек! На самочувствие человека плевать! Человек — машина, робот. Его функция — послушаться. Вот что единственно важно, так это — малина, яблоки, помидоры, огурцы.

Надпись на дверях теплицы гласит: "Инициативность не благословляется". Должен делать так, как скажут. Не важно — сможешь ли ты предложить что-то лучше и эффективнее. Нужно так, как скажут. Потому что власть не смотрит в будущее, она не оценивает результаты, она лишь творит свою волю. Творит свою волю над людьми-букашками в общем потоке. Раздавишь одного, сломаешь. И что? Главное — все подчиняются желаниям одного, и если тому важна малина, то все умрут, но сделают так, как ему хочется. Гордость не поощряется.

В церкви говорят: смиренно подойдите и скажите что вам плохо, не проявляя гордыню. На послушаниях с твоим смирением посылают куда подальше.

Не может быть так, чтобы все это случайно… что всегда у власти люди, чей характер и ценности нам абсолютно противны и непонятны. Это точно не случайно. Мой опыт подсказывает, что здесь зарыто нечто более глубокое. Когда мы думаем о тех, кто у власти — наши чувства чаще отрицательны, чем положительны. Мы уж точно не такие и такими не будем. Мы хотим в противовес, быть «не как». Быть не как свои тираны родители, быть не как президент, у которого дочери носят браслеты Картье за несколько сотен миллионов рублей. Мы не хотим быть как матушка Фотинья, отец Илиодор и другие. И может быть так оно и нужно. Может у власти и должны быть именно такие люди, на которых мы не хотим равняться? Потому что пример «как не надо» всегда работает лучше, чем «как надо». Чтобы воспитать нас, нужно пожертвовать собственной невоспитанностью. Чтобы сделать из нас людей, нужно самим перестать быть «людьми».

10-й день

Теперь про людей и их веру. Мало встречаю людей-фанатиков (как я), на острове, даже среди постоянно живущих здесь. Единицы тех, кто приходит поздно, спит три часа, встает ровно к пяти на службу, все свободное время молится в молельной комнате. Это такое место у нас в гостинице (странно вообще это назвать гостиницей, две кельи на девять человек, еще одна келья сестры Анастасии — комендантши, комната уборная, душевая и по совмещению прачечная, и молельная). Молельная комната метр на два создана для уединения: у закрытого изнутри окна расставлены иконы, от окна расстилается коврик для земных поклонов, а по бокам всякая всячина в стеллажах. По утрам читают утренние, по вечерам вечерние молитвы, уединяясь ото всех. В четверть восьмого «общее правило» — сбор всех на кухне и чтение молитвы. Еще ни разу не попала, то на службе, то гуляю.

Вчера вечером разговор о вере. Мне кажется, столько «богохульства», которое исходит из наших уст, здесь, в монастырской келье, — нигде в миру не услышишь. Например,

Кто-то говорит, сравнивая буддизм и христианство:
— Там карма и там мы получается многоразовые чайные пакетики, а здесь — одноразовые.

Потом разговор о сектах. Обсуждение секты, в которую попала моя бабушка [ моя бабушка по папиной линии после 70 лет вступила в неортодоксальную тоталитарную секту под названием "Радастея", которая существует более 30 лет, и ее духовным лидером является Евдокия Лучезарной ], обсуждение других сект, свидетели Иеговы, поклонники Девы Марии и др.

Кто-то другой говорит:
— Не в стенах здешних будет сказано, но в целом кроме одного правила — по поводу запрещения переливания крови — свидетели Иеговы идут по Библии. Вопрос только в трактовках. И что земля у них плоская.

Третий голос в келье говорит:
— Плоская, не плоская, круглая, хоть ромбовидная, вообще без разницы. Форма земли на мою жизнь не влияет.

Близко… близко… на мою тоже не влияет, поэтому абсолютно все равно, но вот определиться с тем, многоразовый ты или одноразовый очень важно… Это с какой стороны подойти, кто-то любит и много раз заварить, кто-то один. Я люблю один — но мне ближе буддизм, Антон любит много — но ему кажется, что жизнь одна. В этом его трагедия как человека. Ему кажется, что все, что он сделал уже ничем не исправить и не вымолить. Христиане верят, что жизнь на земле — испытательный срок, но ничего же не мешает пройти его или не пройти, а если не прошел — наказание. И ад может интерпретироваться разными способами. Что если ад и есть — переродиться в звенящую мушку, что мечется в страшной агонии туда-сюда бесцельно в свете ярко горящего фонаря. Как говорил Паскаль — макромир и микромир — умение смотреть в бесконечно малое и бесконечно больше. Бесконечно малая мушка всей своей жизнью открывает нам бесконечно большие муки. В общем, метафизика буддизма или христианства — по поводу нее я не могу ничего сказать. Потому и вера называется верою; просто ты делаешь выбор. А выбор сложный. От выбора зависит то, как ты будешь жить, каким человеком станешь. Из моего рассказа они решили, что я прыгаю по верхам религий как в фильме «Мистер Пи» и не могу определиться, кем мне быть, буддистом, индуистом, православным христианином… а ислам? Спрашивают. Нет. В Ислам еще не погружалась, и наверное не буду. Мне советуют: тебе надо глубоко… в одну. Я отвечаю: глубоко и в одну… доводит меня до крайностей. (умалчиваю до каких именно крайностей). Очень много «как жить!» перекликается в религиях: заповеди, питание и прочее. Единственное различие — онтология каждой религии, и обрядность, связанная с ней. Но как здесь выбрать? Если возможен только выбор. Нельзя решить правильно и неправильно. Ты выбираешь с завязанными глазами, выбираешь наощупь. Я не могу быть уверена, что выбор мой будет для меня самым верным. И в принципе. Потому что нет правды, каждая религия отражает реальность по чуть-чуть. А мне нужно выбирать — в какую часть реальности мне нырять; в детстве я выбирала мамины руки наощупь с завязанными глазами из других рук других мам и ошиблась. Ошиблась, выбрала руки другой мамы! Потом много лет обречена была думать, что я не люблю ее, если не угадала.
Как же можно быть уверенным, что в вопросе религии не промахнешься?
Невозможно.

Так я думала. Я выбираю не Бога, не Бога определенной религии. Бог для меня всегда один — живой личный Бог, с которым я веду диалог, который мне через мир каким-то образом отвечает. Бог, в котором постоянно сомневаешься, с которым в диалоге испытываешь гамму эмоций от абсолютно отрицательных до крайне положительных. Бог, которого я не могу простить. И прошу у него прощения за то, что не могу простить его. Он прощает меня, каждый день, а я его не могу. За все, что происходит на земле не могу. В трапезной за отдельным столом кучка детей — по ним видно, что дети одиночки, дети, оставленные родителями, как мы все, оставленные Богом. У нас есть утешение, у них нет. Это страшно — смотреть на беленькую девочку восьми лет, у которой в глазах отражается та часть реальности, о которой мне больно знать, о которой я не хочу знать.

Выбирая религию, я выбираю систему правил жизни. Каким образом я могу быть человеком в жизни? Но если бы я в действительности выбирала по этому принципу — я бы выбрала Буддизм, потому что именно Буддизм позволяет в полной мере оставаться праведным, добрым, чистым сердцем и душой человеком — там правильные практики, практики внимательности, направленные на очищение души и тела, на постоянное внимание к своему организму. И хоть понятия «души» в их метафизике нет — на практике, кое-что мы все-таки чистим, о чем-то мы все же вынуждены говорить, как «о душе».
Но нет, и все же нет...

Выбирая религию, я выбираю онтологическую систему координат, которая позволит мне оправдать Бога, оправлять все, что происходит на земле. И все же, и все же… теперь написав это я думаю, что лгу. Нет. Я выбираю не по этому критерию. Буддизм может в достаточной мере оправдать Бога (хоть и в Буддизме его как такового нет, есть нечто вроде изначальной сути, энергии, но не Бог, как в христианстве Святой Дух — можно сказать и так — но тут личная ипостась, а там субстанция обезличенная). Буддизм может оправдать, оправдания Христианства в этом смысле — ничтожны. Иначе почему я всегда плачу, стоя в Церкви и вопрошаю, почему… почему я не могу простить тебя.

Теперь мне все-таки кажется, выбирая религию, я выбираю Бога — потому что я нахожусь здесь, в христианском монастыре, я проговариваю наизусть Символ Веры, я встретилась на опыте с тремя ипостасями Бога. Личный Бог, Бог живой — это Бог христианский, ни в одной другой религии ты не встретишь этого личного присутствия, личного «ты», который с тобой говорит. Этот диалог осуществляется посредством экзистенциального треугольника. Я-Мир-Бог.

Еще немного про трезвость в христианстве. Если можно так сказать. И этим и хочется завершить. Сидят на кухне две девчонки, две Анастасии, у которых вчера были микро-именины (то есть праздник не особо известной святой Анастасии). Одна говорит другой, что купила крестик. Хотела какой-то минималистичный, но батюшка сказал, можно и супер красивый взять, почему нет… Другая говорит: я тоже без крестика приехала. Обе смеются, потому что это странно (странно может быть для кого-то другого?) приехать без крестика в монастырь. А для нас не странно. Для нас это трезвость и здравомыслие. И легкость. И еще... вчера интересный диалог про святую воду, уже с другими девчонками (не привыкну называть всех сестрами, потому что так или иначе, все равно что-то безликое, пустое в этом слове "сестры"… пока что). Я наливаю воду из под крана в чайник. Ирина видит это и вдруг вспоминает недавний диалог с батюшкой, в котором он ей сказал, что есть некоторая шкала святости воды. Она то думала, что и из под крана, и фонтан возле храма и бочка в храме — везде вода одинаковая по святости. А нет. Они смеялись с батюшкой вместе. Процент святости у каждой воды разный! Тот что фонтан во дворе это — двадцатипроцентный, а бочка в храме — шестидесятипроцентная. Сто процентов, пошутила она, наверное нигде нет, только на небесах. Вот это трезвость в христианстве.

Трезвость современного общества в принципе предполагает другие подходы. Искренность вместо богобоязненности. Вместо внешней обрядовой ритуальной веры — когда все вышесказанное строго всерьез и ни шагу вперед ни шагу назад, вместо страха перед Господом — внутренняя личная искренняя вера — когда вы с Богом, как говорил Антоний Сурожский — «партнеры», друзья, у вас взаимное уважение и любовь.

И еще про людей — особенно чувствуется это среди тех, кто действительно приезжает пожить монастырской жизнью, а не среди тех, кто приезжает купить книжки, провославные браслетики и побыть и сфотографироваться в святых местах. Чувствуется то, что это люди, которые точно также сделали выбор. И выбрали православие. Не навязанное извне, не приобретенное по факту рождения — а осознанное православие. Есть шутка у друзей Антона: приход не возбраняется только в церковь. Здесь я чувствую как нигде свободу воли, свободу выбора, свободу как осознанную необходимость. Подчинение тела выбору духа. Опять же из Антония Сурожского: природа, материя изначально невинны, чисты, дух совершает грех против плоти. Дух! Очистить тело, душу — здесь осознанный духовный выбор. И это абсолютно простые люди. Да, по некоторым видно, что праведность — их старание, что искусственно пытаются из себя это достать. И их праведности много! Чересчур. Но остальные простые. Ничего не строящие из себя. Вернее строящие из себя себя, из себя что называется человека, но не для других, а для самого себя.
Все остается в стороне, в тишине, один на один.

11-й и 12-й дни

Начало поста. Хочется сделать его естественным режимом питания. Прошу на молитве исцеления; не может мой живот переварить больше, чем действительно «с кулачок». Про службу напишу потом, пока не готова; кроме превосходного музыкального сопровождения пока ни о чем не готова. Единственное — сегодня бабка бесила. Как сказал Антон про таких женщин: разбивают головы в земных поклонах. Но не этим, а голосом, почему-то когда стали петь Символ веры голос ее был таким нарочито искусственным, опять же это слово… искусственным… попасть в такт, сказать все правильно, не вдумываясь в слова.

Надо в человеке видеть глубину, надо в человека верить, а я смотрю на нее и мне кажется это она от скуки. Как наставница над труженицами в храме в свой выходной перестирывает итак чистые тряпки, так эта женщина мне кажется не нашла ничего лучше, как на старости лет ходить в церковь. Это бегство от свободы, бегство от скуки, порождаемой этой свободой. Мне так кажется, об этом сказал тембр ее голоса и интонация, но может всего лишь кажется и нужно смотреть глубже? Нужно видеть в человеке даже то, что он сам в себе не видит, потенцию, возможность… я не вижу. Смотрю на людей с опаской, как будто им может быть что-то от меня нужно, или сейчас не нужно, но понадобиться. Посторонние для меня, избегаю встречи. Иногда, совсем редко, но бывает… смотрю в глаза человеку и мельком проглядывает из них любовь. Я ее вижу, и боль проглядывает, и я ее тоже вижу. А потом за пеленой моих оценок снова ничего не вижу. Пытаюсь искусственно нарядить человека в страдание, в любовь, покрыть его покрывалом чувственности, сопереживания, религиозного опыта; не получается. Вижу пустоту. Не принимаю мир, отличный от моего. Путь, отличный от моего, не принимаю. Кажется поверхностным, незначительным, маленьким. Ведь мое бытие большое, вмещающее все, но не вмещающее бытие другого. А если не вмещает чужое бытие как свое, если не видит его, если нужны старания… значит мое бытие на самом деле очень маленькое, худое, нищее.

Сестра Ася подходит ко мне с таким выражением лица, как будто виновата, говорит, что все еще плохо себя чувствует и трудиться не пойдет. Первая моя мысль: прикрытие, лень. Вторая мысль, которую уже озвучиваю вслух: нужны ли какие-нибудь лекарства?
Не буду ничего говорить про свое лицемерие, его много.
Не иду на исповедь, потому что нет душевной потребности. В таких вещах не хочется каяться. Если каяться, то в вещах крупных, в том, что не могу еще простить Бога за все земное…

Сегодня на службе отчего-то стало легче, как будто «хорошо, у каждого свой путь», не нужно равнять всех. На мгновение помолившись за детей, лишенных родителей и бездомных, почувствовала, что не хочется плакать и сердце не сжимается. Или случилось примирение, или сердце мое охладело.

13-й день

С полной уверенностью и в здравом рассудке заявляю — буддизм есть большее христианство, чем сам буддизм, христианство есть больший буддизм, нежели само христианство.

Брат Евгений стоит, парень инженер по образованию, читает художественную литературу, любит рассказы Снегирева, ведет дневник. Вокруг него беспорядочно летает очень крупная оса, не кусает, еще не кусает… он смотрит на нее. Мы все смотрим. Она подлетает, садиться к нему на руку, только лапки ее приземляется на его руку — хлоп. Ладонью прижимает осу; та падает вниз.
Евгений говорит:
— Все естественно, смерть естественна, жизнь естественна.

Кажется, оправдывать этим поступок может лишь тот, кто не знал ни что такое жизнь ни что такое смерть.
Евгений говорит:
— Дети ведь изначально добры. Вот ребенок, который топчет ногами муравьев, он их убивает? Нет, он не знает, что такое смерть. Ему просто интересно, и он топ топ ножками, он их трогает, ему интересно.

Я всегда думала также, дети изначально добры. Но Евгений ведь не ребенок.
— Почему ты убил осу? — Спрашиваю я. — Она ничего не сделала.
— Главное помысел, — отвечает Евгений. — У меня не было злого помысла.
— А что, можно и человека убить без злого помысла. Легко! Но людей судят, и за случайное убийство есть статья. Любовь к ближнему — разве относится только к людям?
— Только к ним, — сказал Евгений.
— И "не убий"?
— Так точно.

Я спрашиваю у сестры, у Алены спрашиваю. Заповедь «не убий» относится только к людям, или ко всем живым существам? Но мы ведь и курицу едим — говорит Алена. Алена каждый день встает на службу к пяти, никто из нашей комнаты не встает так рано. Курицу едим…
Монахи не едят мясо не по каким-то таким причинам (любви или доброты), а потому что мясо не вызывает агрессии, не вызывает у них страстей. Не любовь к живому важна, а чтобы легче было держать аскезу.

Я видела как А.Ч. плачет рассказывая о своих родителях, как был молодой и не уделял им достаточно внимания, я видела его слезы, когда он узнал , что монастырь, которому он помогает у себя на родине — лишился монаха, главного — и теперь маленькие монахи останутся одни; я видела как он сожалеет, когда рассказывает как убивал в детстве лягушек… я помню как в самую первую встречу он сказал: я не настоящий буддист, потому что буддист не должен быть привязан ни к одной религии. Он не настоящий буддист, но А.Ч. единственный человек из всех кого я знаю. С каким спокойствием и шутливо он рассказывает, как его предавали близкие, как самые близкие крали у него… и он любит каждого человека, он видит каждого человека, он верит в человека, как Иисус верил в Петра, и трижды спрашивая: почему ты отрекся от меня? Разве ты не любишь меня? Он трижды получал ответ: люблю, люблю Господи. И четвертый раз спросив, он получил ответ: ты же знаешь, я люблю тебя. Иисус верил в каждого человека и любил каждого.

Я спрашиваю, у всех, кто здесь находится: кто вы? Почему вы едите мясо, едите рыбу? Почему вы убиваете ос просто так? Почему малина вам дороже человека?

Маленький ребенок топчет муравьев — не потому что ему интересно, не потому что он желает убить их! А единственно потому, что не сознает своих действий. Мы становимся взрослыми и творим из себя «человека», как скульптуру из камня. Буддизм учит осознанности. Видеть осу и сознавать, в каких процессах она задействована! И сознавать, как она видит и чувствует мир. Не жалеть осу только потому, что по восточным верованиям это какая-то переродившаяся душа, а жалеть просто так, потому что она сидит на твоей руке — и она летает вокруг тебя, она к тебе сейчас ближе всех, она с тобой на этой земле, под солнцем, ты чувствуешь взмах ее крыльев, ее невесомость.

14-й день

Сегодня легче. Сегодня вчерашнее можно воспринять трезво. Итак. Конечно, я обобщаю. Мое свойство обобщать может приводить нередко к тому — что вот такие умозаключения получаются. Конечно, из всех буддистов может быть один А.Ч. христианин, а из всех христиан что здесь находятся — есть тоже, их немного, люди, которые живут по-евангельски. Если бы я находилась в тибетском или непосредственно в буддийском монастыре — мои мнения могли быть другими. Не могли бы, а точно… были бы! Традиция Махаяны… традиция тхеравады… в этом много нюансов, также как много различий между людьми. Я идеалист. Мое сердце всегда желает видеть идеальную картинку — приезжая в святое место, желает встретить святых людей. Так не бывает. Между людьми множество различий. Есть как внешние прислужники веры, так и глубоко внутренние люди, просто вторых сложнее отыскать.
Однако же, дудочка, или кувшинчик?

Я может быть и смотрю в глаза Евгению и вижу эту иногда куда-то спрятавшуюся доброту — которую он спрятал, может быть даже от самого себя. И он, кажется, не так прост, не так поверхностен. Я его не знаю. В человека нужно верить; в нем можно отыскать тайну… и однако же я хочу, я почему-то страстно желаю объективировать добро и зло. В корне не верный путь, на который идешь от еще не сформировавшейся осознанности и глубины взгляда. Поднимись на уровень выше и увидишь — объективация невозможна, есть другие пласты. Пути Господни неисповедимы.

Эта фраза звучала у меня несколько раз на службе.
Почему я не могу простить Господа Бога?
Разум не находит достойных оправданий. Разум вновь и вновь занимается теодицеей. Даже когда разум находит достаточные основания, для сердца их все равно недостаточно. Сердцу никогда не будет достаточно сказать «это испытание», «это может быть благо», «пути Господни неисповедимы», сердце смотрит на ребенка, который страдает, на близкого человека, который страдает, на осу, которую убивают просто так и каждая боль — каждая конкретная боль оставляет отпечаток… Сердцу не нужны оправдания, чтобы ему стало легче.

Что ему нужно? — Спрашиваю у послушника Александра. Он говорит, что и у него было, и он тоже не мог простить… что это тяжелый грех. Он говорит — смирение. Как его достичь? Никто не знает. Оно придет. Не так быстро, возможно, нужны годы, но оно придет. Я на Александра посмотрела издалека, когда он бежал по делам и кажется он увидел по моим глазам, что мне нужно поговорить. От мысли, что наши переживания сходны появилось чувство тепла. Мое мировоззрение шаткое, колышется на ветру от одного простого факта — человеческого. Все меняется если встречаешь человека, живущего по тем или иным принципам. Он либо укрепляет твою веру, либо надрывает ее.

Пути Господни неисповедимы.
Неужели человек так зависит от другого человека, неужели в этом треугольнике Я-Мир-Бог в понятие «Мир» входит по большей части другой и другие… люди.

15-й день

Я уже говорила, что если начинаю глубоко погружаться в христианство, оно разбивает мне сердце? Беда. Случился вчера тяжелый разговор с отцом Илиодором; истерика. От мысли как он насаждает мне христианскую веру как последнюю истину, называя это не верой, а знанием. С помощью первого закона логики он доказывает некоторые божественные истины, из которых уже следуют другие божественные истины высшего порядка. Троица, говорит он, — познается объективно, но только через аргументацию предыдущих божественных истин. Я пытаюсь вставить слово, сказать: а как же опыт? Похожу на ребенка, плачущего, потому что его ругают и не слушают.

— А как же опыт? — спрашиваю я, плача.
— Нет никакого опыта, Бог познается объективно. Все люди одинаковые. Никакой субъективности. Бог един? — отвечает он жестко.
— Един.
— Бог совершенен?
— Совершенен.
— Бог не может обманывать?
— Не может.
— Тогда почему буддисты считают, что перерождаются, а нас ждет страшный суд и одна жизнь?
—...
— Потому что одни обманываются, а другие знают правду. Только христиане могут спастись. Остальные живут во лжи. А если буддист, живший всю жизнь в монастыре, воспитывавшийся по законам абсолютной доброты и любви — не принял христианство — его проблема. Значит, он не желает знать истину.

Я думаю про себя: и что же теперь всем людям выучить один язык, что теперь всем вырезать себе мозг и вставить мозг западного человека, чтобы прийти ко Христу; что теперь, если человек всю жизнь живет как христианин, но не знает, что это называется «христианство» — гореть ему в аду? Эти мысли сводят меня с ума.

Отец Илиодор накидывает плеяды аргументаций и философских умозаключений. В его системе все выверено, все четко. Бездна поглощает меня.

— А как же опыт? Личный опыт? — почти криком кричу.
— Невозможен личный опыт, Бога даже ангелы не могут видеть.

Бездна уносит меня куда-то внутрь, сердце вдребезги. Начинаю сомневаться, а было ли что-то со мной или это лишь воображение. Так долго и так тяжело мне далось принять, что истины нет, что у каждого свой путь, и теперь слышать невозможное: истина есть, постигается не путем сердца, а путем разума и доказательств, и истина только в христианстве, остальное ложь.

Мысль в голове страшная: а что если все это, что он говорит, истина. Ведь есть же такой процент, есть хотя бы 1 процент, вероятность, что он прав, что все, что он говорит правда... — каким же жестоким тогда является Бог?
И каким страшным тогда предстает мир, созданный им.

16-й день

Нет, конечно, я не собиралась верить отцу Илиодору и выстраивать жизнь в соответствии с его концепциями. Просто понимаете… он, чей авторитет как будто нерушим, так казалось, глядя на его хрупкое тело, бороду до пят и улыбку… он, точно магистр йода, восседающий на вершине между двух теплиц… он, отец, давший монашеские обеты… — в общем, все в купе и то как уверенно он говорил, точно знал, точно сам Господь спустился и передал ему истину — все это решительно сбило меня с толку. И если бы, — очень важно, что именно «если бы…», мысль была такая, мысль, которая меня тревожила — если бы в действительности все, что он сказал было бы правдой…

(Если бы это было правдой, то кошмар, кошмар...)

Где-то в глубине души я конечно противилась его словам. Реакция в виде истерики, разошедшейся по всему моему телу. Но в голове — мысль, что это впринципе могло бы быть правдой. То, что он с таким знанием в лице говорил. Потому что часть того, что он говорил, где-то половина — с этим я была абсолютно согласна. Он говорил правильные вещи. Он сказал, к примеру, что один человек искал истину. В поисках он пошел сначала на факультет физики. Не нашел. Дальше он пошел учиться на факультет психологии, предполагая, что будет изучать там душу человеческую. Но психология, как оказалось и близко ничего не говорит о душе. Потом он пошел на философию. И также, как и я (подумала я) — разочаровался, потому что «сколько людей столько и истин». У каждого нового философа — новая истина.

Какой из этого следует вывод, отец Илиодор? Спрашиваю. Потому что знаю, что вывод отсюда один — истину нельзя найти. Истины не существует. Истина в глазах смотрящего.
Нет, отвечает отец Илиодор. Отсюда вывод такой, что ему следовало поискать истину в религии. Но не в абы какой. А именно в христианстве!

(Возмутительно!)

Прошло уже несколько дней с тех пор, как я вернулась. Я думала я не смогу ни писать, ни заниматься теми привычными вещами, которые составляли мою жизнь до монастыря. Я думала — не смогу продолжить рассказ о том, что произошло после того разговора с отцом Илиодором, после которого я кажется в пятый раз разочаровалась в христианстве и наверное в седьмой раз решила ни при каких обстоятельствах больше не следовать какой-бы то ни было религии. Я думала — приду на работу и заявлю о своем отречении от принципов и идеалов, составляющих христианство и больше никто не услышит от меня слова пост, молитва, крещение…

Моя вера за эти две недели колебалась от полного отчаяния до гордыни. Тонула в слезах в пучинах Ладожского озера и воскресала из мертвых во вдохновенных песнопениях монашеского хора во время богослужений. Возможно, чтобы перестать колебаться — достаточно доверия, простого человеческого доверия Богу.

Но ведь я по образу и подобию!
И отец Илиодор по образу и подобию!
И Я говорю, что для истины не нужны критерии — только личный опыт; а он говорит — есть общепринятые критерии истинности тех или иных суждений.
Как такое может быть? Если оба... оба мы по образу и подобию.

Помню, после нашего с ним разговора я прибежала в состоянии сумасшествия — сестра Настя, с Асей на пару сели меня успокаивать. Потом пришла Женя, без единого слова всучила мне плюшевого бобра. Ася просто молчала, держала меня за руку. Но Настя… она обнимала, она как будто плакала вместе со мной, молилась. Я захлебывалась в эмоциях, а она поглаживала меня за плечо и нашептывала беспрестанно молитвы. Периодически из меня вырывались восклицания, сквозь слезы: Да как? Как это может быть? Столько лет я отказывалась от разума.. только сердце… только душа. А теперь, разум! Разум главный. И Бог, Бог не Иакова, Исаака и Моисея, а Бог философов и теологов! Бог инженера математика отца Илиадора и всех христиан! И только христиане спасутся, и только они знают правду. Больше никто!

Больше никто! А.Ч., что жил всю жизнь как христианин? Будучи буддистом. Тоже нет. Только те, кто называются христианами, только они. В библии истина! Любящие и доброделающие? Нет. Только те, кто называются христианами, только они.

Настя молилась, гладила мою руку. Когда я стала успокаиваться, Настя сказала, что ко мне придет… что в действительности ко мне придет все то, о чем говорил отец Илиодор, просто пока не время… Настя сказала, что и ей он это рассказывал, и она еще тоже не до всего дошла… и то, с какой любовью Настя это говорила. С какой любовью она произносила в этот момент эти страшные вещи.

Разве она не понимает, думала я — какой ужасный Бог при таком раскладе? Какой он жестокий? Неужели Бог может быть таким?

И вновь меня затягивало в эмоциональную лихорадку из слез и прерывистых вздохов всхлипываний. Либо я одна здесь? Думала я. И отец, и сестра Настя — все они уже пришли к истине. Если то, что они говорят — так в действительности? Тогда я отстала! И тогда все в действительности… в действительности все так… тогда это просто ужасно. Ужасно! Невыносимо!

В этом состоянии периодически успокаиваясь и периодически вновь впадая в истерику, я еле дотерпела до вечера. Послушник Александр обещал уделить мне час своего времени после того, как работа его завершиться, в полдевятого и служба благочиния закроет двери. Я ждала. В полвосьмого я зашла к нему, чтобы предупредить, что я точно хочу уехать завтра. Что я не могу больше оставаться. Он спросил: почему? Потому что у меня был тяжелый разговор с отцом Илиодором. Александр улыбнулся и сказал: у меня каждый день по несколько часов с отцом Илиодором тяжелые диалоги, не уезжать же из-за этого. Я точно хочу уехать, сказала я. Он сказал подождать час, потом он выйдет и мы поговорим. Хорошо. Час тянулся долго. Без пяти минут завершения этого долгого часа я натянула платок и вышла за дверь. На улице мне встретилась Настя. Она еще раз обняла меня и попыталась говорить то же самое, что и днем, но я не воспринимала эти слова.

Александр рассказывал о своей жизни, пока шли до Никольского скита. Еще в пять лет он совершил попытку уйти в монастырь. Он тогда заболел в детстве, температура под сорок, мама пошла за лекарствами через дорогу. Ему вздумалось, когда она ушла, написать записку: «Мама я ухожу навсегда». Он оторвал клочок бумаги от моего рисунка, вывел эти слова, собрал какой-то рюкзак и вышел. Представляете как было маме? Вернуться и обнаружить такое… и незапертую дверь? Полиция, омон, фсб… она жутко перепугалась. А мальчик в это время добрел до соседнего двора, перешел улицу, обошел вокруг школу и решил вернуться. Потому что зима, холодно.

Александр сказал:
— Люди обычно ожидают, что они приедут и тут святое место, у всех нимб над головой… а я вам скажу — сюда бегут! Бегут от жизни. Тут больные люди, Анна, и я тоже больной. Но мне здесь хорошо! Я когда впервые приехал — такое было ощущение, как будто наконец то вернулся домой. И это ощущение до сих пор. Непередаваемое.

Вокруг Никольского скита летали птицы. Вечерело. Александр шел тихо, как будто парил над землей. Маленький, худенький человек. Он смотрел на природу вокруг удивительным взглядом, на секунду мне показалось, что видит он все это впервые, так завороженно он глядел на волны, бьющиеся о камни.

— Вам удалось погулять?
— Немного. Совсем ничего. Я ходила в сторону Смоленского скита, сидела на берегу возле часовни Ксении… и в общем-то, все, чаще всего я гуляла в это сторону, здесь возле Никольского красивые волны. И это самое ближайшее место.
— Я не часто гуляю. Редко выходит, но когда выходит… Александр вдохнул глубоко и оглядел все вокруг блаженным взглядом. Когда выходит… ой, извините ради Бога. Планшет задребезжал у него под одеждой. Ало… отец? Мы же договорились через час!
А для меня час как минута, минута как час — ответил по громкой связи из планшета отец.
Ну все, отец, хватит, я не один. Позвони позже.

Лягушка прыгала через дорогу с одной лапкой; мы с Антоном месяц назад убили лягушку, задавили ее кромкой железной бочки, случайное не случайно? Мне снились кошмары, один за другим, как я готовлю лягушку, жарю ее лапки и мне не страшно. Пауки подобных эмоций не вызывают; они ворошат лапками и становится противно; неприятное ощущение множества… чего-то, чего очень много. Волны били о камни. Мы стояли неподалеку.

Александр спросил:
— Вы были на исповеди?
— Нет, не была. Останавливает что-то…
— Попробуйте. Я не хочу навязывать, но… от этого полегчает. Несколько лет назад у меня голоса в голове, пришли внезапно, не буду рассказывать, о чем был их спор; я побежал в церковь попросил первого священника, пожалуйста, срочно, исповедуйте меня. Он исповедовал. Голоса прошли. Сходите, сходите на исповедь. Но только — обязательно сходите несколько раз; и не слушайте батюшку, если вам не по душе, как только найдете того батюшку, который скажет вам то, что будет по душе, тогда ходите к нему. Самое важное вообще опыт — его и придерживайтесь. Я в христианство пришел, потому что случилось кое-что, чего не могу рассказать, но я это чувствовал. Отец Илиодор ничего не чувствует; я почему-то уверен. Вот что: я профессиональный музыкант, я без всякой гордости, просто скажу, что большую часть своей жизни посвятил музыке — я ей жил. Так вот, отец Илиодор даже как-то пытался доказать мне, что он, инженер-физик в музыке лучше чем я разбирается; пытался объяснить ее, разложить на некоторые составляющие научно… я просто говорю Вам: точно, не слушайте. Ваш путь — ваш путь — ваш опыт. Отец не признает опыта в принципе. Для него все люди как одно. Кровь, ноги, руки, мозг. Мы все одинаковые, так по его мнению. И все мы одинаково должны прийти к христианству, чтобы спастись. Если вам не по душе эта идея, не слушайте!

Через час стемнело.
Мы дошли до корпуса.

— Знаете, я все таки хочу уехать! Мне не по душе.

Александр почесал бороду и сказал:
— Понимаете, какое дело, билетик то я вам дать могу, но вас могут не пустить, потому что списки подаются днем, за сутки.
— Давайте тогда завтра, завтра подайте днем, а послезавтра уеду.
— Давайте так, вдруг чего волшебного еще завтра произойдет — сказал он магически, улыбнулся и скрылся.

Мне должно было стать легче, но почему-то не стало. Я еще побродила вдоль темных аллей, между арок, до набережной. В темноте ничего не было видно. А потом пошла спать.

неделя после

Обычно ты приезжаешь после монастыря или какого-нибудь другого одухотворенного места и думаешь: теперь я буду в миру так жить, так будет всегда. Фанатичный подход. Я всегда была фанатиком.

Как-то буддийский монах аджан чатри сказал: самая его просветленная ученица сегодня в католическом храме, завтра в православном, послезавтра в мечети.
Возможно, это было и обо мне.

две недели после

Сегодня проезжаю мимо церкви Святой Екатерины. И хочется кричать, заявлять во всеуслышанье: моя вера вне конфессий. Вера в единого для всех Бога, вера в любовь. Однако, сразу вспоминается событие. Беспричинное ощущение, что вот ты сейчас, как в той самой песне Наутилуса Помпилиуса, гуляешь с Христом по воде, что вот ты висел висел на кресте, тебе надоело и ты спустился гулять и теперь ничего не страшно, смерти нет, жизни нет — есть что-то бесконечное, как капли воды. Ты засыпаешь и готов не проснуться, и если вдруг в действительности не проснешься — не страшно. Ты свободен. Больше нет страхов. Есть только счастье и любовь. И Христос, с котором ты теперь просто гуляешь по воде. Он позвал тебя и наконец ты его услышал. Это событие не отменить, оно проникает в тебя и заставляет думать, будто в христианстве есть на самом деле более глубокие тайны, чем ты можешь вообразить. Как будто буддизм — это тоже про прогулки, но с кем? С самим собой? Нет. С пустотой. Ибо за болью — пустота. Буддизм открывает для тебя пустоту, но Христианство позволяет ее заполнить. Для буддизма боль — иллюзия, для христианства — трагедия.

Для меня эта трагедия гораздо ближе... она гораздо реальнее...

Любовь к ближнему — не значит пускать всех в свое сердце.
Всем будь другом и всех избегай.
Заповеди — только как ты решишь.
Не слушать тех, кто не по душе. Слушать тех, кто по душе. Мы все — по образу и подобию. Не позволять разрушать себя людям. Это любовь к себе. Без любви к себе не будет любви к другим людям. Если позволить разрушать себя — значит, не любить себя. Себя — который по образу и подобию.

2024